Меню сайта
Статистика
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
Почему важно помогатьЭта страница целиком посвящена тому, чтобы почувствовать и понять, что переживают онкобольные дети и их родители, когда в их жизнь внезапно врывается эта страшная болезнь, - рак. Прочитать, чтобы понять, что помогать необходимо, кто деньгами, кто размещением информации о ребенке, кто как, чем и сколько может.
Эти воспоминания написаны Ириной Гавришевой, на долю которой 15 лет назад выпало несчастье стать пациенткой детской онкогематологии, пережить смерть, остаться инвалидом, но, главное, выжить! Что еще раз говорит о том, что детская онкология излечима!!! И чем больше людей открывают свои сердца и стараются хоть чем-то помочь, тем больше шансов у таких деток на полное выздоровление и жизнь!
Побег от смерти, или воспоминания маленькой пациентки.
В 1997 году моя жизнь разделилась на «до» и «после». Наверное, если смотреть со стороны, то не произошло ничего решающего — я отлежала 3 недели в областном отделении детской гематологии. Что могли изменить в жизни тринадцатилетнего ребенка эти 3 недели? Но эти 3 недели, этот 21 бесконечный день перевернули мою жизнь, и она уже никогда не стала такой, какой была до этого.
Это был жестокий урок судьбы. Я не знаю, почему Бог решил показать мне, 13-летней девочке, весь тот кошмар. Может быть для того, чтобы через много лет я смогла рассказать здоровым людям о том, что ад существует. Он здесь, на земле, в ничем не примечательной больнице, в отделении детской гематологии. В этих рассказах я попыталась передать наиболее запомнившиеся мне моменты, то, что запало в душу, а иногда и шокировало, то, о чем до сих пор я молчала, не находя в себе силы снова, пусть даже мысленно, пережить это. Я надеюсь, что из этих отдельных рассказов у читателя сложится яркое представление о том мире, в котором живут сотни онкологических детей. Мире, полном страха, горя, а еще нескончаемой надежды и веры в выздоровление. Когда я впервые перешагнула через порог отделения детской гематологии, я себе даже не представляла что это такое. В моем мозгу с трудом совмещались такие понятия как «дети» и «рак». Казалось, что кто-то просто ошибся, объясняя мне, что тут есть дети с раком крови. Ведь такого просто не могло быть. Поначалу мне казалось, что и отделение это совершенно обычное, и дети тут такие же, как и везде. Но дня за два я стала ощущать разницу. Лысая детвора произносила слово «смерть» так же обыденно, как и слово «завтрак». Казалось, что сама смерть висит тут где-то в воздухе. Ее буквально ощущаешь кожей. А еще тут неимоверным образом сосуществовали отчаянье и безграничный оптимизм. Я слышала, как одни дети говорили «я лучше умру, чем снова соглашусь капать химию», а другие, весело поглаживая лысую после химиотерапии голову, шутили, что теперь существенная экономия на шампуне. Да что разные дети? В одном и том же ребенке в течение дня то поднималось отчаянье и полное безразличие, то снова возрождалась вера и надежда на лучшее. А еще глаза… глаза этих детей меня поразили больше всего. Они …трудно даже описать… они отражали какие-то совершенно взрослые эмоции. Когда кто-то из новеньких говорил что-то вроде «я скоро поеду домой» другие смотрели на него с таким явным снисхождением и иронией. В этих взглядах так и читалось: «Как мало еще в этой жизни ты понимаешь!». В этих глазах иногда проскакивала неимоверная боль… она появлялась какими-то вспышками, как будто пеленой застилались глаза на несколько секунд, а потом снова в этих глазах зажигался огонек жизни. Эта была не только физическая боль, которая для большинства здешних обитателей стала частью повседневной жизни. Это, в большей степени, была боль душевная… боль памяти о том кошмаре, который вихрем периодически налетает на отделение и напоминает о том, что все смертны, даже дети… Где-то за неделю я настолько тонко прочувствовала всю атмосферу этого отделения, что стала понимать то, что было совершенно ясно постоянным обитателям отделения и что не значило ничего для детей с анемиями… Я мало что понимала умом, но сердце мое знало, что это страшное место, из него надо выбираться… Моя душа требовала возвращения в нормальным мир, где все было так легко и понятно. Где не было этого гнетущего предчувствия беды. Это был как раз 21 день моего пребывания в гематологии. Через стеклянные двери палаты я увидела, как врачи побежали в палату напротив. Именно побежали, что было в отделении не принято. Потом я увидела, как туда понесли капельницу, медсестра что-то кричала в телефонную трубку. Из палаты вышла молодая девушка. Это была сестра новенького мальчика, которая осталась с братом пока их мать повезла анализы для подтверждения диагноза. Девушка плакала… Не так, как обычно плачут люди от обиды или горя. Она просто всхлипывала, и по ее щекам текли слезы. А она этого как будто и не замечала, она шла куда-то совершенно бесцельно. Кто-то из мам мягко взял ее за плечи и отвел к стулу возле сестринского поста, другая принесла воды. Девушка никак не реагировала. На палату напротив повесили белую простынь. Я уже достаточно хорошо знала это отделение, чтоб понимать этот знак — за той дверью кому-то очень плохо, поэтому стекло завешивают простыней, чтоб другие дети не видели. Врачи забегали и выбегали из палаты, я заметила, что на руках у них была кровь… много крови. Потом в палату завезли инвалидную коляску. Когда простыня на двери отодвинулась, оттуда вывезли парня. Бледный белокурый мальчишка 14 лет, в списке больных в графе диагноз у него стояло таинственное «о. л.». Все в отделении знали, что означает это сокращение, только врачи и родители упорно делали вид, что дети не знают о своих диагнозах и диагнозах соседей. Мальчик сидел на коляске, поджав ноги к животу (поскольку на коляске не было подножек, с подножками она не помещалась в лифт). На нем была белая футболка и шорты. Футболка была белой когда-то. Сейчас она вся была алой, и лишь небольшие участки на рукавах выдавали истинный ее цвет. Возле лица мальчик держал сложенную пеленку. Пеленка эта тоже была вся алая и насквозь мокрая. На лице, руках, ногах… везде была кровь. Она буквально фонтаном ударила из носа, когда он на мгновение убрал пеленку от лица. Когда его провозили мимо дверей моей палаты, я увидела, как он чуть сильнее прижал пеленку к лицу. При этом между пальцами полились ручейки крови. Мальчика везли в реанимацию. Я услышала, как кто-то из ребят в отделении сказал: «это конец…». Это позже я узнаю, что в реанимацию детей из нашего отделения переводят в исключительных случаях и чаще всего они оттуда уже не возвращаются… Где-то через полчаса я услышала, что коляска едет по коридору. И тут же увидела, как мимо двери моей палаты провезли этого мальчика. Он не плакал… в его глазах, кажется, даже не было страха. Там было только полное непонимание того, что происходит. А происходило то, что реанимация, видя насколько плохо дело, просто отказалась брать его в отделение. Ведь за каждую смерть отделению приходится отчитываться… Для реанимации этот мальчик, умирающий от кровотечения, был лишь статистической единицей. Крайне нежелательной единицей. Его просто не взяли в реанимацию, сказали, что лучше ему будет умереть в отделении… Только наша медицинская система могла породить такие традиции… Мучительная смерть от кровотечения в обычном отделении, где не могли обеспечить хотя бы изоляцию умирающего ребенка от остальных, была лучше, чем ухудшение статистических показателей. Когда мальчика завозили в палату, он придержал рукой простыню. На белой простыне остался кровавый отпечаток детской ладони… Врачи снова забежали в его палату… я видела, как медсестры каждые 10–15 минут заносили туда новые бутылки растворов для капельницы. Мальчик терял огромное количество крови, и ее надо было чем-то замещать. Но на станции переливания не было настолько много крови, чтобы капать ему. Тем более что, потратив всю кровь на этого ребенка, под удар ставились жизни еще 10 человек в отделении, которым тоже в любой момент может понадобиться переливание. Поэтому вместо крови ребенку капали просто соляной раствор… Я не слышала из палаты голоса мальчика. Слышала только отрывистые команды врачей принести то или другое. Сестра мальчика все так же сидела возле поста. Ее лицо было совершенно каменное, слезы лились не переставая. Она смотрела в одну точку на противоположной стене, не замечая проходивших мимо людей. Она не отвечала, когда ей предлагали водички или валерьянки. Она просто сидела, глядя сквозь стены. Иногда ее губы шевелились, но что она говорила, не было слышно. Может быть, она шептала молитву, а может сама себе шепотом задавала тот вопрос, который потом будет кричать на все отделение: «Почему он???». Все отделение замерло, санитарки вытирали на полу кровавые полоски, которые оставила испачканная кровью коляска. Они старались сделать это побыстрее, пока никто из детей не заметил, но все уже все поняли. Дети собрались в столовой кучкой, и в глазах у них застыл панический страх. Смерть каждого в этом отделении — разрушение надежд всех остальных выйти отсюда живым. В отделении висела напряженная тишина, все ждали развязки. Только несколько детей с анемией продолжали о чем-то громко спорить. Они не понимали, что происходит, может быть, в этом и было их счастье… Мальчика еще пару раз провозили мимо моей палаты в реанимацию, оба раза его отказались брать. Когда второй раз его везли обратно, я, увидев его лицо, поняла значение фразы «смертельно бледный». Все его лицо было измазано кровью, но даже так было видно, что кожа его совершенно белая, без малейшего розового оттенка. Глаза были полузакрыты. Ноги то и дело сползали с коляски, а голова свешивалась на бок. Врачи теребили его, он открывал глаза, смотрел на них мутным взглядом, как-то растеряно оглядывался и снова прикрывал глаза. Он умирал… умирал у всех детей на глазах… Никогда не забуду как, аккуратно отодвинув немного простыню, из палаты мальчика вышли все врачи и медсестры. Все сразу… медсестра несла в руках капельницу, в которой осталась половина раствора. Я глянула на это, и внутри все оборвалось. Я знала, что мальчик умер. Просто знала. Я смотрела, как завороженная на белую простыню с отпечатком ладони этого мальчика… мне было страшно от того, что вот этот след еще не высох, а ребенка уже нет,… нет и никогда не будет. Я повернулась к стенке и заплакала, заплакала по мальчику, которого увидела первый раз 2 дня назад… по мальчику, которого я даже не знала по имени. Я лежала, тихонько всхлипывая, когда услышала в коридоре вопль… именно вопль, по-другому и не назовешь. Сестра мальчика страшно, очень страшно кричала. Я слышала, как другие шепотом ее успокаивали, а она продолжала кричать «Почему???». Столько боли, столько обиды было в этом крике. Действительно, почему? Почему все это случается? Этот вопрос не давал покоя и мне. Я слышала, как девушку вывели из отделения, она продолжала кричать. Мне тоже хотелось кричать так же громко и так же страшно, как кричала она, но я не могла, я просто плакала… Через несколько минут всех детей собрали в коридоре и повели «гулять» чтобы вынести тело мальчика без свидетелей. Нас вывели из корпуса и отвели к беседкам. Нас вели как под конвоем, вернее мы шли как под конвоем: молча, опустив глаза, не обращая внимания ни на что. Я видела на глазах у многих детей слезы, они молчали, молчали и плакали. Часть детей, те, у кого в графе диагноз стояло «о. л.» или другие подобные сокращения, сели отдельно. Эти 10 ребят разного возраста прислонились друг к другу, некоторые положили руку соседу на плечо. Они делили между собой свое горе, они пытались прийти в себя после того, как ураган смерти пронесся над ними… сегодня он забрал не их. А завтра? Еще утром многие из сидящих в беседке верили в то, что выздоровят, что у них будет нормальная жизнь. Сейчас в это не верил никто… Один мальчик вдруг подскочил и крикнул «Ну, кто следующий? Я???». Все вздрогнули от этой фразы. Он сказал вслух то, что думал в тот момент каждый. Самая старшая девочка властно шикнула на паникера. Он снова сел и бессильно заплакал. Но его вопрос снова и снова повторялся в моей голове. И почему-то стало невыносимо страшно, что следующая я. Да, я!!! Здоровая, хорошо себя чувствующая, но в душе страх ставал все сильнее, мне казалось, что стоит опять переступить порог отделения, как смерть заберет и меня. Это был панический страх, от которого холодело все внутри, и кровь отливала от лица. Казалось, что лучше умереть сейчас и здесь, чем вернуться туда, в тот ад… Когда нас завели обратно в отделение, белая простыня с кровавым следом все так же висела на двери… там, за дверью санитарки пытались отмыть кровь со стен, полов, кроватей. Нам не положено было это видеть, поэтому мы видели только кровавый отпечаток ладони ребенка на простыни, ребенка, которого уже не было… От этого под кожей пробегали мурашки. Но не это все было самым страшным. Наибольший страх нагоняло то, что все взрослые в отделении вели себя так, как будто ничего не случилось. Как будто сегодня обычный день и за той простыней, так и лежит тот мальчик, и у него все хорошо. Это всеобщее притворство делало атмосферу невыносимой. Казалось, что оплакивают мальчика только дети, а всем взрослым наплевать на то, что случилось,… врачи все так же наигранно улыбались нам, родители все так же были заняты своими делами. Создавалось впечатление, что взрослые живут в одной реальности, а мы дети в совершенно другой. И реальности эти в данный момент не пересекались. И было невыносимо страшно, что вот завтра не станет тебя, и всем кроме десятка детей будет точно так же безразлично. Я сидела, смотрела как завороженная на простынь, смотрела, не отводя взгляд ни на минуту. По щекам текли слезы, все это видели, но никто из взрослых не подошел ко мне, не спросил в чем дело… подошел только лысый мальчишка лет 7, взял мое лицо в руки и повернул голову так, чтобы отпечаток ладони перестал быть в поле моего зрения. Я подняла на него глаза, а он тихо сказал мне «Привыкай» и ушел. Тогда те слова показались мне кощунственными, к этому невозможно было привыкнуть!!! С этим невозможно было жить!!! Мной овладело одно желание — бежать из этого страшного места. Бежать, не глядя, лишь бы подальше. Я просто не могла тут больше находиться, я сходила с ума. Уйти, уйти, уйти — это снова и снова крутилось в моей голове. Я уже знала, что делать… Я зашла в свою палату, достала вложенную в книгу гривну, этого должно хватить. Все свои пожитки в тумбочке я сложила в пакет, надела все теплые вещи, которые были у меня в палате и тихо, незаметно вышла из отделения. Я шла под дождем в тапочках, в тонких спортивных штанах… Дождь был не сильным, но одежда промокала быстро. Я прошла две трамвайные остановки пешком, я не хотела ждать на ближних к больнице остановках, там меня могли найти. Поэтому медленно брела вдоль трамвайных путей подальше от того страшного отделения… Мне пришлось 30 минут под дождем ждать трамвая… Тапочки были насквозь мокрые… я замерзла… но ни на мгновение не пожалела о том, что ушла. Казалось, что отдаляясь от больницы, я обретала покой. Трамвай ехал по вечернему городу… никто из людей не обратил внимания на то, что я была одета и обута не по погоде. Никто не обратил внимания на слезы, которые периодически стекали у меня по щекам, всем было безразлично. Так же, как и там, в гематологии… Дома я ничего не стала объяснять родителям. Я плакала и молчала. Нет, я говорила одно: «я больше не вернусь туда!!!». Никакие уговоры, ничего не могло изменить мое решение. Уже глубокой ночью, услышав, как я всхлипываю, мама присела рядом со мной. Она молчала, но я знала, что ее мучит один вопрос — почему я сбежала? И впервые за много часов я нашла в себе моральные силы произнести это… «Мама, там умирают! Я боюсь, что я тоже там умру!». Нет, произнести вслух это было слишком страшно. Я снова замолчала и только плакала… На следующий день родители не вернули меня в гематологию… а я еще не один месяц на все вопросы отвечала молчаливыми слезами… Слезами скорби по мальчику, которого я видела только 2 дня, но который раз и навсегда изменил мою жизнь… Его звали Саша… я узнала об этом уже после того… Записная книжка
— Наташа, здесь часто умирают? — я сидела рядом с девочкой 6 лет, борющейся с лимфогранулематозом, в ее палате отделения гематологии. У нее был 3 рецидив, спасти ее могла только пересадка костного мозга.
— Смотри сюда! — Наташа достала из тумбочки толстую записную книжку. Она была уже порядком потрепанная. — Я записывала сюда своих друзей, с которыми знакомилась в гематологиях разных больниц. Здесь все адреса с первого дня моей болезни. Я взяла в руку записную книжку. Она была заполнена на две трети. Адресов было много, очень много. Но на первой странице все адреса были перечеркнутыми, и на второй, и на третей… — Это… — я не могла продолжить… — Да, это те, кого уже нет в живых. — Наташа взяла записную у меня из рук и быстро пролистала её. Я заметила, что абсолютное большинство записей было перечеркнуто. — Как ты живешь с этим? — мне было невыносимо больно видеть такое немое свидетельство непомерной смертности детей от онкозаболеваний. — Я живу благодаря этому! — Наташа постучала пальцем по одной записи… единственный адрес на 6 первых страницах, который не был перечеркнут. — Этот мальчик пережил 2 рецидива лейкоза, но уже 3 года у него все хорошо, он учится, радуется жизни. Я живу благодаря вере в то, что мне повезет так же, как ему и еще нескольким ребятам — она быстро пролистнула записную и ткнула пальцем в еще несколько неперечеркнутых адресов. — Но ведь это единицы, остальные умирают!!! — я до этого разговора даже не представляла себе масштабов трагедии. — Но если бы не было этих единиц, то бороться вообще б не стоило! Ира, знаешь, как хочется верить, что ты из числа тех, кому суждено победить болезнь? И знаешь, как страшно хоть на мгновение представить, что твое имя в десятках таких вот записных книжек однажды вычеркнут… В моей записной книжке Наташин адрес был вычеркнут ровно через 2 месяца после того разговора… 5 копеек
Лысый мальчик 5 лет с лимонно-желтым цветом кожи и белками глаз забежал в палату.
— Мама, мы сегодня будем капаться? — Нет, Антоша — потупив глаза, ответила женщина. — Ой, как здорово! Значит, я могу целый день гулять с ребятами? — Да, сынок, иди, играйся. Мальчик вышел, а его мать расплакалась. У ребенка был гепатит С, занесли его уже тут, в отделении, где любая инфекция для детей смертельно опасна. Для того чтобы поддержать печень и вымыть из крови образовывающийся в избытке билирубин, ребенку каждый день нужно было капать литр двести глюкозы. Это значит, что на каждый день нужно было купить 3 бутылки глюкозы, капельницу и 2 шприца. 3 бутылки раствора стояли на подоконнике, там же лежал один шприц… — Где Антоха, сейчас будем капать — в палату вошла медсестра — о, а где система для капельницы? — Люда, нет, у меня нет денег на систему, вот, смотри — женщина достала из-под подушки кошелек и открыла его. В кармашек была вложена фотография Антохи, где он загорелый и веселый катался на качелях. Фото сделано всего лишь полгода назад, буквально за месяц до того, как у Антона первый раз носом пошла кровь. В остальном кошелек был пуст. Ни единой банкноты, нет даже мелочи, всю ее Надя потратила на шприц, который сейчас лежал на подоконнике. — Сочувствую. Ну, раз нет системы, значит не капаемся — медсестра вышла. Надя крутила пустой кошелек в руках. Антоша был ее единственным сыном. Когда пришла беда, и ребенку поставили страшный диагноз «острый лейкоз, нейролейкоз» помочь им было некому. Все накопленные деньги пошли на первый протокол химии. Еду за это время они не покупали ни разу. Питались больничной кашей, на которую и смотреть то было тошно. И вот настал такой день, когда и на лекарства денег уже не было… не только на лекарства, но и на системы для капельниц. Надя крутила монету в руках и почему-то подумала: «Жизнь моего сына стоит десятки тысяч гривен, а я за нее могу заплатить только 5 копеек…» — Мама, а что это у тебя? — Антон заглядывал в приоткрытую дверь. — Деньги — с ироничной улыбкой ответила Надя. — А отдай ее мне? — Антошка протянул руку. Когда-то у него была копилка, в которую он кидал такие вот монетки, собирая себе на ролики. Копилка первой пала жертвой его болезни, вместо роликов из нее взяли деньги на покупку шприцев для промывания подключички и антибиотиков. — На, держи! — Мама, а что можно купить за 5 копеек?
— Коробок спичек — ответила Надя с улыбкой. А когда Антоха выбежал из палаты, добавила — чтоб поджечь это отделение и одним махом решить проблему. Что толку от этого отделения, если у меня и еще десятка матерей в кошельке валяется несчастные 5 копеек… Почему я?
Была глубокая ночь, я открыла глаза. Мама сидела рядом с кроватью и не сводила с меня глаз. Под кроватью стояла настольная лампа. Благодаря ей в палате не было абсолютно темно. Я смотрела на слабый отблеск на линолеуме коридора и видела еще одну такую же полосу света. Я знала, через палату точно так же сидит женщина над своим умирающим ребенком. Сидит не только ночами, но и днем. Не ест, не спит… только сидит и не сводит глаз со своего сына…
Мне было тяжело дышать, я не могла сама повернуться в постели. От постоянного лежания в одной позе тело затекло и не давало уснуть. Мама придремала. Она уже не первые сутки спит вот так урывками. Мне не хотелось ее будить, поэтому я просто тихонько лежала… Меня занесли в отделение на руках, но по пути в палату я увидела тетю Таню. «Вовка жив, жив! Ура!!!» Я знала, что раз мама моего друга тут, значит и он здесь, значит он еще жив! Первым делом я попросила тетю Таню сказать Вовке, что я тут, чтоб он пришел, чтоб мы поговорили. Она потупила глаза и сказала: — Вове плохо, он не сможет прийти. — Хорошо, тогда я зайду к нему, можно? — Тетя Таня глянула на мою маму, потом на меня… что-то в ее взгляде было пугающее… — Ира, я думаю, тебе не стоит этого видеть. Ты не понимаешь, Вове ОЧЕНЬ плохо. — Ну, если его просто нельзя беспокоить, то тогда… — Нет, его, наверное, уже невозможно побеспокоить… — на глазах тети Тани навернулись слезы. Вместе с моей мамой они вышли. Я знала, что они пошли к Вове, мне так хотелось пойти с ними, но я даже сесть сама не могла. Когда мама вернулась, она плакала. «Тебе действительно лучше этого не видеть!» — все, что она успела мне сказать, прежде чем разрыдалась. Я уговорила маму отнести меня к Вовке. На кровати лежало истощенное тело моего друга. На одном глазу наклеена большая повязка, промокшая кровью и выпирающая вверх. Глаза под той повязкой не было, его удалили из-за саркомы глазницы, надеясь спасти хотя бы жизнь Вовки. Второй глаз был открыт, зрачок смотрел в какую-то точку на потолке. Меня посадили рядом, но он не повернул ко мне взгляд… — Вовчик, привет! Как дела — я дотронулась до его руки, но он все так же смотрел куда-то в потолок. — Он 2 недели назад сидел, смотрел вместе со всеми телевизор. Потом пришел в палату, пожаловался, что голова болит, прилег. Я пошла набрать воды, чтобы дать ему таблетку, а когда пришла, он уже вот так смотрел куда-то сквозь меня и не откликался — тетя Таня быстро вытерла слезыю — Вовочка, ну посмотри, Ира к тебе пришла! Ну, повернись сюда!
Вова не реагировал. Я смотрела на него с ужасом. Неужели это все, что осталось от моего друга, который смешил все отделение своими высказываниями. Всегда такой веселый, смешливый… 4 года борьбы с саркомой глазницы без малейшего результата. Операция за операцией, химия, облучения, но опухоль продолжала расти. Последние 2 года борьба шла уже не за выздоровление, это было невозможно. Все мучения, через которые Вовка проходил, были лишь для того, чтобы выиграть у смерти еще пару месяцев. Я узнала об этом только сейчас, до этого я была уверена, что вот закончится химия и Вовка выйдет отсюда навсегда, что у него отрастут волосы, которых на голове не было все 4 года. Но все, о чем я мечтала, было утопией, опухоль проросла в мозг. Вова впал в кому. Тетя Таня вышла из палаты, а я все упорнее теребила Вовкину руку и просила: «Вова, посмотри на меня! Пожалуйста!!!». И вдруг взгляд повернулся ко мне. Совершенно осознанный взгляд!!! Я сжала его руку: «Вовчик, привет!!!». В ответ он немного согнул пальцы на руке, пытаясь сжать и мою руку. Он улыбнулся, сделал несколько движений губами, но слов не было слышно. «Вовка, все хорошо! Видишь, я снова здесь! Я игры с собой принесла, поправляйся и будем играть…». В ответ лицо его еще больше растянулось в улыбке, здоровый глаз часто-часто заморгал. Я сидела, что-то рассказывала ему, не отводя взгляда от его лица. В тот момент мне так хотелось верить, что все ошиблись, что кома у него была делом временным и что теперь все пойдет на поправку. Но вдруг Вовин взгляд судорожно ушел вверх, веко закрылось и задрожало. Когда глаз снова открылся, зрачок снова смотрел куда-то в потолок. Я наклонилась над ним, я теребила его руку, я звала. Но он больше не слышал меня…
С того дня прошла неделя. За это время Вова ни одного раза не пришел в себя, я была последней на кого он хоть как-то отреагировал. Он умирал… умирала и я. На улице уже серело, когда я забылась в тяжелом сне. Мне снилось, что я иду по зданию, напоминающему школу. Коридоры были пусты, но в классах были дети. Много детей… Я шла, не зная куда мне зайти, когда увидела, что мимо меня идет Вовчик. Я пошла за ним. Он открыл двери комнаты, там было много детей. Я посмотрела на их лица и поняла, что это те, кто умер в гематологии. Хотя среди них были и те, кто, как я считала, еще жили (хотя как позже выяснилось, все они к той ночи уже погибли). Вовка уверено перешагнул порог…
— Вова, не иди туда, там все мертвые, а ты же еще живой! — Ира, мне сказали идти сюда, здесь мое место. Вот, смотри — он протянул мне какую-то бумажку — Здесь ясно написано, что мне в этот класс. — Тогда подожди, я с тобой! — Покажи твой пропуск — я подала невесть откуда взявшуюся бумажку. — Нет, тебе не сюда! Тебе надо идти дальше! — Вова вернул мне бумажку. — Но почему? Я хочу с тобой, я не знаю что там дальше, я лучше тут останусь — я начала плакать. — Нет, Ира… это не мы решаем куда идти… — и Вовка улыбнувщись помахал мне рукой и зашел в комнату… Я проснулась, на душе было неспокойно. Что-то скоро произойдет, я это точно знала. С самого утра у Вовки дела не ладились. Я видела, что медсестры бегают к нему с кислородными подушками… видела капельницы, которые несли к нему в палату. А я… я задыхалась, с каждой минутой, с каждым часов все сильнее. Пока где-то после обеда задыхаясь, не потеряла сознание… Когда я открыла глаза, надо мной склонился незнакомый мне человек. Я хотела спросить, что случилось, но не могла говорить — к моему лицу была прижата маска, через которую толчками воздух нагнетали в мои легкие. Врач, сжимая рукой специальный мешок, делал мне искусственное дыхание. На бейдже я прочитала «отделение реанимации». Мама заглядывала в приоткрытую дверь, и по ее щекам текли слезы. Что-то произошло. Врачи реанимации ушли, я слышала, как в коридоре они сказали заведующей отделением «еще бы чуть-чуть и девочка погибла бы». Мама вернулась в палату, старательно вытирая слезы. Глядя на нее, я почему-то очень ясно вспомнила, что прежде чем потерять сознание я слышала, как тетя Таня в коридоре кричала: «Девочки, помогите!!!» Внутри меня все похолодело, я глянула маме прямо в глаза и спросила «Как Вова?». В ответ мама мотнула головой и заплакала. Больше ничего не надо было говорить, я все поняла. Ледяным голосом я спросила: «Когда?». Мама как-то виновато глянула на меня и ответила: «Вам стало плохо почти одновременно. Вовчику буквально на полминуты раньше. Ему вызвали реанимацию, но когда они пришли, ты уже не дышала. Врачи решили спасать тебя…» — больше мама не могла ничего сказать, рыдания душили ее. А я очень ясно вспомнила ночной сон и комнату, в которую я хотела зайти вслед за Вовкой, но он меня не пустил… «не мы решаем куда идти»… эти слова как нельзя лучше отражали то, что произошло. Не мы с Вовой решали, кому остаться жить. За нас этот выбор сделали реаниматологи. Я выжила, а Вова нет. Невыносимая боль пронзила меня изнутри, я заплакала и закричала: «Почему я???» Мне было стыдно, что выжила я, что Вову «списали», не дав даже шанса. У нас был один шанс на двоих, и его отдали мне. Почему?! Почему за мою жизнь пришлось платить жизнью Вовчика??? Позже я узнала, что это не первый случай (и боюсь не последний) в отделении, когда реаниматологам приходится выбирать, кого из двоих детей спасать… как на войне. Один ребенок выживает, второй погибает. Пройдет очень много лет, но вопрос «Почему тогда выжила я, а не мой друг?» будет продолжать мучить меня… … Все за одного
Вечернюю тишину отделения развеял крик тети Светы «Девочки, Диме плохо». Через 20 секунд из всех палат повыскакивали мамы. Они бежали в Димину палату, чтобы помочь, кто чем может, оставляя своих больных детей, чтобы попытаться помочь чужому. Таков местный закон — все за одного! Детей не делили на своих и чужых. Дети были общие.
Больные дети, многим из которых капали химию, остались одни. «Главными» в палатах остались не те, кто старше, а те, кто мобильнее, кто мог выскочить и позвать на помощь. Я осталась на попечение Антохи, так как сама не могла даже повернуться в постели. Было уже 10 часов вечера, но мы оба с ним знали, что спать мы сегодня раньше 12 не ляжем. Наши мамы заняты спасением Димы, а значит, некому следить за нашими капельницами. У нас не было обиды на родителей. Мы знали, что в любую минуту если понадобится, то все точно так же бросят своих детей, чтобы спасти меня или Антоху. У Димы было носовое кровотечение, очень сильное. Кровь заливала все, ему было тяжело дышать. Нужен был кислород. Но в отделение он не подведен. В отделении есть только 3 кислородные подушки. Их можно наполнить только в реанимации. А до реанимации 5 минут ходу, если идти очень быстро, почти бежать. Одной подушки хватало минут на 10 максимум, но чаще на 7–8. Поэтому 2 самые молодые и здоровые мамочки выстроились в своеобразный конвейер: непрерывно они бегали в реанимацию, наполняли подушки, бежали обратно, отдавали наполненную, хватали пустую и снова бежали в реанимацию. 4 этажа по ступенькам, по переходу, еще 1 этаж и коридор до реанимации. Потом обратно. И так десятки раз. Тетя Надя — мама Антохи, пробегая мимо нашей палаты, заскакивает буквально на мгновение, кидает взгляд на наши заканчивающиеся капельницы, пытаясь прикинуть, успеет ли вернуться до того, как бутылки опустеют. «Не волнуйся мама, у нас все хорошо. Когда кончится бутылка, я позову тетю Наташу» — понимая все мысли матери, говорит Антоха. Она бросает взгляд на часы и понимает, что отстала от графика. Если она не догонит эту минуту, то Димка может остаться без кислорода. И она бегом бросается в сторону лестницы… И мысль у нее только одна — успеть, не подвести, сделать все для спасения чужого ребенка. Три другие мамаши сидят в Димкиной палате и греют в руках флакончик плазмы, замороженный до ссостояния льда. Его нужно отогревать медленно, температурой тела. Каждая по очереди зажимает флакон в ладонях и держит так 5 минут. Потом передает флакон следующей, а сама усиленно трет руки, чтобы нагреть их до того времени, когда флакон снова вернется к ней. Другая мамочка греет кипятильником воду (в кране горячей воды нет), мочит в них тряпочки и передает их тем, чьи руки уже совсем замерзли. И снова по кругу, конвейером. От каждой зависит так много. А они всего лишь женщины, измученные бессонными месяцами, забывающие даже поесть. Но сейчас они об этом совершенно не думают, они знают одно — они должны спасти Диму. Нет, не должны… все это делается не из чувства долга, а из желания помочь. Все это делается просто потому, что иначе и быть не может. Иначе Дима, их общий ребенок, умрет. В моей капельнице осталось совсем немного, грамм 20. Антоха перекрывает зажим на своей системе, снимает бутылку и, держа ее в руке, выходит в коридор позвать кого-то из мамочек, на медсестер рассчитывать не стоит. Антоха возвращается вместе с моей мамой. Сейчас как раз ее очередь греть плазму. «Подержи» — и в моих ладонях оказывается ледяной флакон плазмы. Чем быстрее он растает, тем больше будет шансов у Димы. Поэтому его нельзя оставлять без подогрева и пока мама ледяными руками меняет мне бутылку с лекарством, заветный флакон грею я. Мама поменяла бутылку и ушла. И снова мы остались вдвоем с Антоном. Забавная парочка — мне 14, ему 5. Но тут возраст не имеет значения. У нас здесь общий враг, общие цели и общие страхи. А еще общий долг перед другими детьми. Еще 2 ночи назад все отделение крутилось вокруг Антохи, который горел от температуры. Димина мама, тетя Света, в час ночи в ночнушке и тоненьком халате бегала в ларек за бутылкой водки, чтобы растирать его. А уже завтра Антохина мама будет бегать за кислородом для меня. Мы уже давно не делим друг друга по возрасту, благосостоянию и по мамам. Это все не имеет значение. Имеет значение только то, что все мы ходит по краю пропасти и задача каждого — не дать другому сорваться. Я замерзла, но одеяло сложено в ногах. Сама достать его я не могу. Прошу Антоху. Он заботливо укрывает меня, поправляя одеяло на ногах и груди. В палату заходит моя мама: «Ребятки, нужен еще один флакон плазмы, не поможете нагреть?» 12 часов ночи, а мы с Антохой сонные сидим с флакончиком плазмы в руках. Мы не воспринимаем это как обязанность. Нам даже в голову не приходит возмутиться, что наши родители никак не уложат нас спать. Наш сон не имеет значение, когда речь идет о жизни Димки… Мамы вернулись в палату в час ночи. Тетя Надя буквально упала на кровать, ей пришлось пробежать 5 этажей вверх и вниз не один десяток раз. Руки моей мамы были белые от холода. У нас с Антохой руки тоже были ледяные. Но Димка был жив… и были основания надеяться, что доживет до утра. Мы легли спать счастливыми, потому что знали, что сегодня мы спасли Диму. Да, завтра будет новый бой. Может быть, за жизнь кого-то другого, а может быть и за наши с Антохой жизни. Но мы знали, что если что-то понадобится нам, то во всех палатах без ропота до поздней ночи будут сидеть другие дети и греть для нас бутылочки плазмы. Мы не сомневались в этом, ведь главный закон этого отделения — все за одного! |